Мокошь

В летописях теоним читается как церк.-слав. Мокошь, Мокъшь^[1][2]. По мнению Олега Трубачёва «Мокъшь» является лишь огласовкой через вторичную адидеацию *mokošь и*kъšь^[3]. Лингвистически теоним Мокошь относится к женскому роду^[2], из чего делается вывод, что божество было именно богиней^[4]. В старых исследованиях^[5] и в поздних летописях может фигурировать как божество в мужском роде^[6], но такой вариант является вторичным относительно изначального^[7]. По наиболее обоснованной этимологии теоним сложился суффиксальным способом от праславянского корня *mok-, в значении «мокнуть», с суффиксом -ošь^[7], как слова «пустошь», «ветошь»^[8]. Этот суффикс в основном создаёт атрибутивные существительные, либо уменьшительные формы имени, в том числе и мужские: *Květošь, *Bagošь^[9]. Польский филолог Михал Лучинский считает, что теоним сложился из более точного корня *moky — «болото», «влажное место», толкуя имя богини как «Та, кто мокрая»^[10]. Этимология от «мокнуть» сопоставляется Вячеславом Ивановым и Владимиром Топоровым с литовским makusyti, «слякотить», «ходить по грязи, по мокрому»; makasyne, «слякоть», «грязь», «мешанина», «неразбериха». Они также считали возможным происхождение теонима из литовского, но эта точка зрения не была поддержана^[3]. Этимология теонима была предложена ещё Любором Недерле, Игнатием Ягичом^[11] и Максом Фасмером, который на основе этой этимологии определяет Мокошь как богиню плодородия^[12], сближая, вместе с Романом Якобсоном, с более поздней, часто упоминающийся в былинах и заговорах Матерью — сырой землёй^[7][13]. Также была предложена связь с водами^[7]. Лев Клейн, придерживался реконструкции Мокоши как богини прядения и женских работ и указывает, что эти функции богини никак не связаны с этой этимологией^[8]. Топоров пытался оправдать это, сближая функции и этимологию через отожествление Мокоши и народно-христианского культа Параскевы Пятницы, которая была связана и с прядением и с водными источниками, то есть с темой низа, темноты^[14], но более современные исследования опровергают отожествление Мокоши с Параскевой^[15][16][17]. Андрей Зализняк сближал Мокошь с иранской Анахитой, поскольку та тоже именуется «мокрой»^[11]. Аналогично, Николай Зубов связывает её со скифской богиней земли и воды Апи^[18]. Виктор Калыгин сближал её с ирландской богиней Махой, чей теоним, по его мнению произошёл от *mokosiā, а сама богиня изначально имела основной своей функцией плодородие^[19].

Григорий Ильинский выдвинул гипотезу происхождения теонима на основе параллели с балтскими языками. По его мнению, теоним Мокошь имеет когнат в литовском языке в словах makstyti, «плести»; meksti, «вязать»; makas «кошелёк»^[20], которые связаны с русским «мошна»^[21]. В то же время, Этимологический словарь славянских языков называет такую этимологию гипотетической^[3] и указывает, что литовское makas и русское «мошна», не имеют связи с плетением и вязанием, происходя от другого праиндоевропейского корня *mak-, *mak(s)-, обозначающего «мешок», «меха», «живот»^[22].

Борис Рыбаков считал более правильной огласовкой имени богини «Макошь», разделяя его на две части: «ма-» и «-кошь», где «ма-» было сокращением от «мать», сближая с некой крито-микенской богиней по имени Ма очень далёкого от славян народа. Вторая часть -кошь он понимал как древнерусское слово, обозначающее «жребий», «корзина»^[23]. Таким образом, Рыбаков переводит теоним, как «Мать счастливого жребия», идентифицируя её, как богиню судьбы, а также одновременно и как «Мать хорошего урожая», поскольку в корзину могли складывать плоды, добавляя, таким образом, что Мокошь ещё и богиня плодородия, и ещё «Мать счастья», поскольку, по его мнению, урожай — это счастье. Лев Клейн, придерживающийся реконструкции Мокоши, как богини женских работ, в частности прядения, критикует Рыбакова, отмечая, что такие функции ничем не подтверждаются. Этимология так же подверглась критике: мать может сокращается до «ма», преимущественно в языке детей. Клейн указывает, что в русском языке сложносоставные слова строятся иначе: основное существительное стоит в конце, а определяющее слово — в начале, и приводит такие примеры, как «Богоматерь» и «Дажьбог». Сама же форма огласовки «Макошь» не является стандартной в летописях, в отличие от «Мокошь»^[24]. Этимологический словарь славянских языков также считает этимологию Рыбакова сомнительной^[3].

По мнению Николая Гальковского, имя Мокоши было заимствовано из неизвестного источника^[25]. Евгений Аничков считал, что оно произошло от этнонима фино-угорского народа — мокши, части мордвы, что по его мнению объясняет то, зачем Владимиру Святославичу нужно было устанавливать идолы обычных славянских богов: боги пантеона Владимира, по его мнению, имели неславянское происхождение^[26], где Перун был завезён из Скандинавии как личный бог Рюриковичей, а остальные боги, поставленные Владимиром, такие как Мокошь, были богами соседних со славянами народов, идолы которых были поставлены Владимиром с целью централизации своей власти^[26]. Аничков также сопоставил с именем богини финские топонимы, такие как Мокша, которая является правым притоком Оки^[27], Ропша, Шапша, Капша, Кидекша. В свою очередь, Вильо Мансикка считал, что Мокошь произошла от финского демона Мокша^[8]. В дальнейшем исследователи Николай Мокшин^[myv] и Николай Зубов отрицали финно-угорское происхождение Мокоши^[8]. Михаил Васильев считает, что связь с финским этнонимом Мокша — случайное созвучие^[13], а «сама принадлежность Мокоши к славянскому язычеству бесспорна»^[28].

Сомнительными выглядят этимологии от санскритского makhas, «богатый», «благородный»^[20] или санскритского mokṣa — «освобождение», «смерть», по версии Натальи Гусевой^[8]; греч. μάχλος, «похотливый» «буйный»; родство теонима со старолитовским kekše, «проститутка»; авестийским maekantis, «сок деревьев»^[20]. Сомнительно и фракийское происхождение Мокоши^[3]. Игнатий Ягич семантически сближал её теоним с греческим malakia^[29].

Существуют данные ономастики, которые могут быть связаны с Мокошью: хорватская мужская фамилия «Мо́кош»^[31], термины мужского рода «ма́кеш», «мо́кеш», отражённые в пословице «Бог не макеш, что не будь да потешит»; «мо́куш», как обозначение русалки; «мокоша́» — хлопотливый человек; в ярославском говоре «мокоша́», «приведение». В тверском и новгородском говоре «мо́кшить», «плача, выпрашивать что-либо». В новгородском говоре также присутствовало значение «навязчиво добиваться чего-либо, канючить»^[2]. Созвучный Мокоши персонаж Mokoška присутствует в словенской сказке^[32], опубликованной в 1930 году Якобом Келемином^[33], где она предстаёт в виде колдуньи^[14]. Существуют русское диалектное «моко́сья», «дурная женщина»^[2]; белорусская фамилия «Мо́кiш» от признака переувлажнённого места^[34]; собственное имя «Мокоша», «Макоша Хлопун», зафиксированное в Пскове в писцевой книге 1585 года, и принадлежащее пушкарю^[35]. Гальковский утверждал, что чехи имели божество дождя и сырости Мокошь, к которому прибегали с молитвами и жертвоприношениями во время засухи^[25]. Борис Рыбаков отмечает, что Гальковский не ссылается на источник этих сведений^[36].

Существуют топонимы: чешское Мокошин, обозначающее деревню^[2] и топоним Mokošin Vrch, обозначающий возвышенное место^[14]; старолужицкое Мосоcize, Mockschiez; польское Mokoszyn, Mokosznica, Mokossko, Mokos; находящийся около Штральзунда, Германия на бывших балтийско-славянских землях, полабский топоним мужского рода Muuks, Mukus^[2]; топонимы Мокошинский монастырь в Черниговской области^[8], урочище Мокошино болото в Беларуси^[34]. Также в Череповецком уезде была пустошь Мокошево, зафиксированная М. К. Герасимовым^[5]. Позже Герасимов назвал её не пустошью, а пожней^[37]. Возможно, материалы ономастики говорят о праславянской древности богини, которая в праславянском языке могла именоваться *Mokoš^[7], либо топонимы происходят от *mokosъ, «заливной луг» или непосредственно от гнезда корня *mok-^[38]. Зубов также указывает, что в свете значения «мокоша́» как хлопотливого человека, связь с Мокошью становится проблематичной^[39].

Мокошь упоминается в «Повести временных лет» начала XII века (самый ранний список которой известен в составе Лаврентьевской летописи 1377 года^[40]) в известии 980 года^[41]:

Среди идолов богов, установленных Владимиром, Мокошь была единственной богиней^[8][14]. Зубов отмечает, что «по общему признанию, это самое загадочное божество в пантеоне Владимира»^[42]. По мнению Вильо Мансикки, изначально в «Повести временных лет» был только Перун, а позже были добавлены другие боги, чтобы выставить Владимира многобожником^[43]. Алексей Шахматов также придерживался мнения, что изначально в летописи конкретных имён богов не было, только упоминания кумиров. Евгений Аничков разделял позицию Шахматова, хотя заметил, что «объективных данных для признания этой вставки нет»^[44]. Генрик Ловмянский утверждал, что был только идол Перуна, а сам Владимир провёл монотеистическую реформу^[44], но Михаил Васильев указывает, что существование политеистического пантеона зафиксировано параллельными источниками^[45].

Дальше летопись рассказывает, как старцы и бояре решили кинуть жребий, чтобы зарезать отрока или девицу в жертву богам. В Киеве жил варяг Фёдор, который в тайне был христианином, имевший сына Иоанна, по тексту летописи «прекрасного лицом и душою», на которого и пал жребий. К Фёдору пришли послы, сказав, что его сына избрали боги и нужно принести его в жертву. Фёдор отверг их, как богов, указывая, что они сделаны из дерева. Посланцы рассказали обо всём людям, которые взяв оружие, разнесли двор Фёдора и сказали ему, когда он стоял на сенях с сыном, чтобы тот отдал сына богам, но тот отказывается, тогда они подсекли сени и Фёдор и Иоанн погибли^[40]. Существование человеческих жертвоприношений у славян зафиксировано различными источниками, поэтому, как писали Ирина Русанова и Борис Тимощук, «сведения о человеческих жертвоприношениях у восточных славян… вряд ли можно рассматривать, как наветы и пропаганду против язычества»^[46] и что «в обычае человеческих жертвоприношений у славян нельзя видеть какой-то особой жестокости. Эти жертвы были обусловлены мировоззрением того времени и применялись для пользы и спасения общества»^[47]. Васильев отмечает, что «существование человеческих жертв, прежде всего Перуну, бесспорно»^[48].

После того как Владимир принял крещение в 988 году^[49], он повелел повергнуть идолы: одни изрубить, а другие сжечь. На месте, где стояли идолы он построил церковь святого Василия^[40]. В 1975 году в ходе раскопок на Старокиевской горе был найден фундамент сооружения. Борис Рыбаков считал это сооружение местом киевского пантеона, утверждая, что в нём «четко обозначены пять выступов разного размера: один большой — в середине, два меньших — по бокам и два совсем маленьких — около боковых выступов…». Дальнейшие исследователи критически отнеслись к заявлению Рыбакова^[50].

После принятия христианства появились различные Слова и Поучения направленные против старой религии^[51].

Мокошь упоминается в «Слове некоего христолюбца и ревнителя по правой вере», созданном, по мнению большинства исследователей, XI веке. Исключением является Мансикка, утверждающий, что Слово написано в XIV веке^[52]. Фрагмент из списка Паисиева сборника, датируемый XIV веком^[53]:

По мнению Игоря Данилевского, автор Слова использовал некий неизвестный южнославянский источник из которого и взял информацию про вил^[55] — мифологических южнославянских персонажей. По его же мнению, сами восточные славяне вилам не поклонялись^[56]. По мнению Мансикки, вилы и Мокошь были взяты из текста «Вопрос, что есть требокладенье идольское», который Мансикка считает южнославянским^[57]. По мнению Аничкова, в первоначальном варианте Слова про божеств ничего не говорилось и они были добавлены поздними редакторами^[56]. Поскольку имя Симаргла написано, как Сим и Регл, автор Слова, возможно, не понимал, о каких персонажах речь^[56]. По мнению Мансикки, южнославянский фрагмент послужил одним из источников Слова, и именно из него были заимствованы вилы и Мокошь^[57]. Аничков считал, что в текст были добавлены вставки про славянское язычество, которых изначально не было^[58].

Мокошь упоминает древнерусское произведение «Слово святого Григория, изобретено в толцех», которое является переработкой поучения константинопольского патриарха IV века Григория Назианзина, именуемого Григорием Богословом. Неизвестный древнерусский автор использовал осуждение греческих богов, дополнив его обличительным текстом о славянских богах. Ранняя редакция Слова сохранилось в трёх списках XV века и различно датируется разными исследователями: 1060-е годы (Аничков), XII век (Ловмянский, Рыбаков), конец XIII — начало XIV века (Измаил Срезневский, Гальковский), XIV век (Мансикка)^[59]; Васильев считал поздние датировки маловероятными^[60]. По мнению Рыбакова, Слово Григория было непосредственным переводом, но Игорь Данилевский указывает, что Слово отражает греческий оригинал лишь частично^[59]. Васильев писал, что оригиналом, вероятно, было «Слово на Богоявление»^[60]. Данилевский отмечает, что точно неизвестно, каким именно текстом Григория Богослова пользовался древнерусский автор^[59]. Неизвестно и насколько достоверны сведения о славянских богах в Слове^[59]. Фрагмент Слова:

Мансикка отмечает, что значение термина «Дива» неизвестно. Возможно, это буквальный перевод греческого «Δἰος», либо текст должен читаться как «Мокоши-деве»^[64]. По мнению Данилевского, здесь имелся в виду Див^[61]. Слово «малакия» греческого происхождения и означает онанизм^[65]. По мнению Мансики «и Мокошь чтут и килу» является вставкой, сделанной на основе созвучия Мокоши с малакией^[66]. Термин «буякини», связывается Клейном и Данилевским с термином «буй», «буйвище», то есть «погост», «кладбище»^[65][67]. Слово «Килу» Данилевский буквально переводит, как «грыжа»^[68]. По мнению Гальковского, это искаженный термин «вилу», и поскольку Мокошь упоминается вместе с вилами, которые, по его мнению, в тексте названы буякинями^[67], Гальковский считает, Мокошь сама была духом умершего, обитающим в воде^[25]. Под буякинями, если это не ошибка переписчика, Клейн понимает участниц покойницких игр, которые практикуют оргиаистические ритуалы. В реконструкции Клейна, Перун был умирающим и воскрешающим богом^[69], таким образом эти игры были святочной драмой воскрешения мёртвого бога или его воплощения, а целью буякинь был не онанизм, а добывание спермы в ритуальных целях^[65]. По мнению Данилевского, в греческом оригинале написано «чтя негу и неустрашимость», где последнее слово было переведено как «буесть», а форма «буякини» появилась лишь в результате созвучия^[68]. Аничков и Данилевский считают элемент «велми» ошибкой переписчика вместо «вилу»^[65][67]. По мнению Клейна, возможно, имелась в виду некая игра в мяч^[65]. Аничков также считает текст состоящим из поздних вставок^[70].

Николай Тихонравов в четвёртом томе Летописей русской литературы и древностей приводит текст «Вопрос, что есть требокладенье идольское» (Московская Синодальная рукопись № 954 XIV века, л. 33 об.). Гальковским этот текст не был найден, и он сделал вывод, что либо Тихонравов ошибся, либо номера рукописей были изменены^[71]. Фрагмент:

Сочинение Слова Златоуста о том, как первые язычники веровали в идолы, предположительно, датируется XIII веком^[73] и известно из Софийской рукописи № 1262^[74] XIV—XV веков. Фрагмент:

В Прожном житии Владимира, списки которого датируются XIV веком, после рассказа о крещении Владимира в Корсуни говорится: «И пришёл в Киев избив идолов: Перуна, Хурса, Дажьбога и Мокшь и прочих кумиров»^[45][77].

В Ипатьевской летописи под 1071 года говорится, что «в те же времена» в Киев пришёл волхв, которому явились пять божеств; он утверждал, что через пять лет Днепр потечёт вспять, а русская земля «переступит» на греческую^[78]. Исследователи отожествили этих божеств с киевским пантеоном, в котором, однако было божеств шесть. Объясняя это противоречие, Анчиков исключил из этого списка Мокошь, поскольку считал её заимствованным божеством^[79], Рыбаков — Симаргла. Васильев объясняет это тем, что Даждьбог носил двойное имя Даждьбог-Хорс^[78]. Владимир Петрухин считает, что предсказание волхва в Киеве связано не с пережитками язычества, а с событиями 1068—1069 годов, когда восставшие крестьяне угрожали князьям, что сожгут город и уйдут в греческую землю. Пять богов же являются пятью планетами, на астрологическое расположение которых и ссылался волхв^[80].

В летописной редакции «Сказания о Мамаевом побоище», которое было написано, возможно, в начале XIV века, описывается поражение Мамая: «Безбожный (…) царь Мамай, видев свою погибель, начал призывать своих богов: Перуна, Салавата, Мокоша и Гурса». В основной и в распространённой редакциях Сказания бог Мокош отсутствует. Васильев отмечает, что перечень богов наиболее близок к их перечню в «Слове некоего христолюбца»^[81]. Здесь форма имени Мокоши дана в мужском роде^[6].

Существуют и польские хроники, относящиеся к восточнославянскому язычеству и упоминающие Мокошь, но исследователи считают их вторичными^[49], поскольку они опираются на древнерусские источники^[82]. В сочинении XVI века De origine et rebus gestis Polonorum libri XXX Мартина Кромера Мокошь упоминается среди прочих богов, как Mocosl^[82]. В Хронике Матея Стрыйковского, вышедшей в 1582 году, в списке богов, имена которых переданы в искажённом виде, Мокошь отражена как Makosz. Мансикка отмечает, что сама хроника была составлена на основе других польских источников и содержит «некоторые фантазии и выдумки»^[82].

Согласно одному из исповедальных вопросов в «Уставе преподобного Саввы» XVI века, священник должен был спросить: «Блудила ли с бабами богомерзкими, и молилась ли вилам, или роду и роженицам и Перуну, Хорьсу, Мокоши, пила и ела?». По мнению Аничкова, упоминание Перуна, Хорса и Мокоши было добавлено в качестве вставки^[83][84]. Такой же вопрос содержался в произведении начала XVI века «К последованию и исповеданию князем, боярам и всем православным христианам, духовным отцом», где за положительный ответ на этот вопрос налагалось два года епитимьи^[83]. В «Худом номоканунце» XVI века спрашивается: «Не ходила ли к Мокуши?»^[25]. Гальковский и Аничков считали, что под Мокушей имелась в виду знахарка^[25][85]. Аничков объяснял это сближением слова «мо́кшить», «выпрашивать, канючить» перешедшее в «заклинать», «ворожить»^[85].

Шахматов приводит неизданное «Слово о начале русской земли» в списке XVI века Румянцевского музея № 358, где встречается выражение: «и приехал князь Владимир сокрушить идолы Мокошь и прочих»^[86]. Произведение датируемое из сборника XVI века, названное публикатором И. И. Срезненским «Поучением духовным детям», содержит следующее наставление: «Уклоняйся перед Богом невидимых, молящихся людей роду и роженицам, Порену и Аполину, и Мокоши и перегини, и всяким богом (и к) мерзким жертвоприношениям не приближайся»^[78]. Мансикка считает, что имена вставлены из некоего сочинения для обличения язычников^[87].

Статья «О идолах Владимира» из Пискаревской рукописи № 153 конца XVII века перечисляет идолов, установленных Владимиром. Произведение не является оригинальным и древним, за его основу была взята статья «О идолах» из «Киевского синопсиса», предположительно созданного Иннокентием Гизелем^[88]. Произведение «О идолах Владимира» близко по содержанию к тексту «О идолах русских» в Гусинской летописи, которая датируется Гальковским 1670 годом. Обе статьи были написаны под влиянием польских хроник^[89]. Имена богов здесь искажены^[90]. Фрагмент Пискаревской рукописи № 153:

Гусинская летопись также перечисляет богов, включая Мокошь^[91]. Мансикка отмечает, что эти летописи более подробные и являются исходными, из чего он заключает, что писцы решили дополнить их собственными примечаниями и вставками^[49].

В «Слове от Святого Евангелия» в Троицком списке упоминаются грехи телесные и душевные^[92][93]. В числе душеных грехов названы:

Существует вариант «кошь» на месте Мокоши^[92]. Рыбаков считал, что слово Мокошь была лишь ошибкой переписчика, а слова «сносудиц», «устряцу» и «мортолои» переводил соответственно, как «сонник», «ворожба», и «астрологи»^[93]. Аничков признавал слова «устряца» и «Мокошь» вставками^[94].

Григорий Ильинский писал: «мы ничего о ней не знаем из исторических источников, кроме её имени, а топонимические следы ничего не могут объяснить»^[42]. Александр Страхов отмечал, что характеристика Мокоши «известна не по средневековым свидетельствам, сколько по многочисленным реконструкциям и эзотерическим прозрениям учёных-беллетристов XIX—XX веков»^[95]. В ранней исследовательской литературе Мокошь рассматривалась по-разному: Пётр Прейс сопоставлял Мокошь и Астарту^[25], Любор Нидерле также сближал её с Афродитой^[11]; М. Б. Никифоровский считал её богиней ветров и воды^[25]; По мнению Дмитрия Шеппинга, функции Мокоши были перенесены на святого Илью, поскольку его называют мокрым^[27]; Николай Гальковский предполагал, что Мокошь была духом умершего, обитающим в воде^[25]; Александр Великанов, пользуясь санскритом, сделал вывод, что Мокошь и Симаргл — одно и то же божество^[96]; Игнатий Ягич вовсе не считал её божеством^[11].

Предпринималась попытка реконструировать функции богини по этнографическим данным^[7]. В конце XIX века в журнале «Живая старина» этнографом М. К. Герасимовым были опубликованы этнографические данные по Череповецкому уезду, зафиксировавшие деревенское поверье о нечистом духе и домовихе под именем Мокоша́^[97]. Позже Герасимов отрицал, что Мокоша была домовихой^[98]. Она проживает в каждой избе в кутье, и имеет образ женщины с большой головой и длинными руками^[98]. Мокоша любит прясть по ночам кудели, оставленные женщинами без молитвы, поэтому в деревне Большой Двор Дмитровской волости зафиксирован запрет «Не оставляй кужля, а то Мокоша́ спрядёт»^[98]. Барсов сообщал сведения из Олонецкой губернии^[21] о вере в духа под именем Мо́куша, который ходит между людьми в Великий пост^[99]. Когда неостриженные овцы выскабливают из себя лишнюю шерсть, говорили: «Ой, Мо́куша остригла овец»^[99]. Когда спят, а веретено «урчит», говорили: «Мо́куша пряла». Когда выходят из дома, Мо́куша может щёлкать веретеном о полати и о брусья^[99]. Жертва ей заключалась в том, чтобы на ночь положить в ножницы клок шерсти, не оставляя их пустыми^[99]. Такой образ нечистой силы соотносится с кикиморой^[100], представления о которой распространены в основном также на Русском Севере и которая иногда представляется в образе домовихи^[101]. Она описывается также как уродливая женщина^[100], основное место обитания которой также дом^[102], она использует предметы для издавания звуков, и действует ночью, когда люди спят^[103]. Её также отпугивает молитва^[104]. Основное занятие кикиморы тоже представляется как вред домашнему хозяйству и прядению^[103]. Она также может подстричь овец, но делает это плохо, и её можно успокоить специальным подношением^[105]. Ряд других мифологических персонажей народного христианства связываются с прядением: святая Варвара, Богородица, Параскева Пятница, нички^[106] и русалки^[107]. В частности, русалка называлась «мо́куш»^[31], кикимора могла именоваться «мокош», «мокуш»^[14]. В ярославском говоре «домовитый, хлопотливый человек» мог обозначаться как «мокоша́», аналогично в Вятской губернии «работящий человек» именовался шишиморой^[108]. Кикимора также была известна в Новгородской и Вологодской губерниях^[106], как «мокруха», поскольку оставляет мокрый след там, где пряла^[7].

На основании созвучия имён М. К. Герасимов отождествляет Мокошь и Мокошу^[5]. Это предположение поддержал ряд других исследователей, приписавших Мокоши различные функции: любви, рождения, связь с ночью, прядением^[7], овцеводством и женским хозяйством^[109]. В их числе были Макс Фасмер и Лев Клейн^[8]. Елпидифор Барсов считал, что Мокошь была связана с овцеводством, шерстью, пряжей, женскими косами и вообще с женским хозяйством, а также была спутницей Велеса^[99]. По мнению Григория Ильинского, это богиня прядения, плетения и других домашних работ, а также покровительница сватовства, брака и полового совокупления, которая «сплетала», то есть сводила полюбовников^[21]. Владимир Топоров, пытаясь объяснить схожесть с кикиморой, утверждал, что произошла демонизация богини, низводившая её до уровня кикиморы^[14]. Зубов сближал Мокошь и кикимору через второй элемент в имени последней «мора», который восходит к праславянскому корню *mor и мог означать «болото, стоячая вода»^[110]. Через функции прядения и судьбы была предложена связь с подобными божествами: германскими норнами, греческими мойрами^[111] и балтийской богиней Лауме^[112]. Зубов предположил связь Мокоши с луной, поскольку в европейском фольклоре луна могла ассоциироваться с прядением и деторождением^[111]. По его мнению, длиннорукость, связана с эпитетом «долгорукий» иранских богов и правителей, князя Юрия Долгорукого, и, возможно, черниговских князей, которые могли носить это прозвище^[113].

Если термин «Мокоша́» и связан с теонимом богини, то он сам является более поздним, вероятно, русским^[2]. Аничков считал, что имя «Мокоша» имеет финно-угорское происхождение^[85].

В дальнейшем была предложена связь Мокоши с Параскевой Пятницей^[14]: такие дни, как пятница и среда были связаны со страстями Господними, и сопровождались постом и народно-христианскими запретами на работу, в частности женскую: запрет на прядение, шитьё, стирку, мытьё и пр.^[114][115] Так же существовали запреты, касающиеся детей и супружеских отношений^[14]. Повсеместно запрет на прядение распространился на воскресенье и пятницу, которую в Полесье называли «кровавым днём» и в целом она считалась несчастливым временем^[114]. В народном христианстве Пятница была персонифицирована как мифический женский персонаж^[116]. То же самое произошло со Средой^[117] и Неделей, обозначавшей воскресенье. Эти персонификации выполняли те же функции, что и Пятница^[118][119]. Запреты мотивировались множеством причин, связанных с предстоящим вредом для прядущей, её семьи и предками^[115]. Например, согласно поверью, зафиксированному в Полесье, Пятница в виде женщины с распущенными волосами будет мучить нарушившую запрет удушением во сне^[115]. По другому поверью, на том свете веретёна будут лезть в рот и глаза^[115]. Также в разных местах был зафиксирован запрет прядения во вторник, четверг и субботу^[115].

Мифологическая Пятница стала соотноситься с Параскевой Пятницой, культ которой сложился на основе почитания святых Параскевы Иоконийской и Параскевы Сербской, чьи имена (греч. Παρασκευή) переводятся как «пятница»^[120]. Помимо пятничных запретов и предписаний и связью с прядением, Параскева была связана с браком и деторождением^[120], а также с исцелением болезней и водными источниками, из-за чего её называли «земляной и водяной матушкой»^[121]. Существуют легенды, о появлении иконы в источнике, после чего источник становился целительным^[121]. Существовали подношения в виде кидания в воду на Ильинскую пятницу монет, лент, рубах, платков, полотенец или овечей шерсти и ниток. Эти предметы бросались в воду или оставлялись рядом со словами: «Матушке Пятнице на передничек!»^[121]. В Украине XIX века был зафиксирован обряд «Мокрида», в ходе которого в колодец бросали кудель; Пятница представлялась женщиной с распущенными волосами, связанной с колодцами со стоящими на них иконами Параскевы Пятницы^[14].

На основе предположений о таких функциями среди исследователей получило распространение представление, что Мокошь в христианское время была замещена Параскевой Пятницей^[21]. Владимир Топоров считал, что Мокошь была популярна у женщин в последующие века после христианизации^[14]. Сам день пятница стал пониматься как день богини Мокоши, на основе посвящения этого дня Венере у римлян и Фригг у германцев^[21]. Исследовательница Ив Левин отмечает, что такое сближение не выдерживает критики^[15], поскольку все элементы культа Параскевы имеют христианские, а не языческие корни, и сам культ известен южнее, в Сербии, Болгарии, Греции и Румынии, в то время как в Мокошь известна только из восточнославянских источников^[122]. Самые ранние древнерусские источники говорят о Параскеве не как покровительнице женщин, а как о покровительнице купцов. Основой связи Параскевы с прядением послужили притчи, согласно которым она прядёт. В них она также поражает слепотой своего мучителя, а потом исцеляет его, из-за чего она стала покровительницей страдающим болезнями глаз. В XIV и XV веках в Терново и Белграде покоились мощи Параскевы; местные водные источники стали связывается с ней^[122]. Единственная функция, которая не имеет явного христианского происхождения — это покровительство деторождению, но по мнению Левин, это закономерное дальнейшее развитие функции покровительства женщинам^[123]. Сама Церковь поддерживала культ Параскевы, хотя и находила его толкование «богомерзким», утверждая, что прекращать работу в среду и пятницу не нужно, следует только постится и воздерживаться от супружеских отношений^[123]. Сближение Мокоши с Параскевой так же отвергается Александром Страховым^[16], и Александром Панченко^[17]. Лев Клейн, критикуя идею четверга как дня Перуна, указывает, что семидневную неделю славяне заимствовали у римлян и византийцев, а они в свою очередь с Ближнего Востока, назвав дни недели в честь планет и посвящённых им богов по удалённости в системе Птолемея, где день посвящённый Венере — пятница, была седьмым днём. Позже такие названия недели были заимствованы и проинтерпретированы германцами^[124].

Владимиром Топоровым и Вячеславом Ивановым была создана теория основного мифа^[125], в рамках которой реконструируется праславянский миф о борьбе бога грозы с хтоническим змеем. Первое божество было соотнесено с Перуном, второе с Велесом, но кроме них также присутствовал и женский персонаж^[126]. Топоров считает, что Мокошь была праславянским божеством^[127] и соотносит этого персонажа с ней^[127]. Причиной вражды между богами является похищение Велесом скота, людей или жены Перуна, а после поражения Велеса стрелой на землю льётся плодоносящий дождь^[128]. По мнению Топорова, Мокошь является женой Перуна^[129], поскольку в списках богов Перун открывает список, а Мокошь замыкает^[130], также он указывает на связь четверга как чётного дня, посвящённого Перуну/Велесу и нечётного дня пятницы как посвящённого Мокоши^[131]. В украинской интимной песне XIX века есть упоминание про отношение Мокоши с Позвиздом, под которым Топоров понимает Перуна как бога связанного с ветрами^[14]. Через отожествление Ильи Пророка с Перуном, он указывает на существование в народных представлениях спутницы пророка — святой Мокрины, которая связана с мокротой, и, в конечном итоге, с Мокошью^[14]. Соотнося Мокошь и Параскеву Пятницу, он приписывает Мокоши распущенность, поскольку Параскева могла изображаться с распущенными волосами; термин «мокосья» как обозначение дурной женщины был соотнесён им с Мокошью^[132]; в одном из слов против язычества упоминается Мокошь, а перед этим содержится вопрос о блуде с бабами богомерзкими^[133]. Дальше Топоров реконструирует связь Мокоши с Велесом: четверг был, по его мнению, также днём Велеса и соотносился с нечётной пятницей^[131]; Мокошь разделяет с Велесом общие связи с водой, шерстью и темой низа^[134]. На основе всего этого Топоров реконструировал миф об измене Мокоши с Велесом и последующим наказании Перуном её детей^[135]. В доказательство Топоров приводит несколько параллелей: пятничные запреты соотносятся с мотивом женщины, которая лишилась своих детей в результате нарушения запретов, в частности запрета использования «огня», то есть зольного отвара^[136]; в балтийской мифологии присутствует миф о небесной свадьбе, согласно которому богиня утренней звезды Аустра является изменницей^[134]. За измену Перун наказывает детей Мокоши огнём, поскольку собственная стихия Мокоши — вода, ей не страшна^[130]. Этот миф Топоровым считался основным, поскольку, по его мнению, занимал центральное положение в славянской мифологии и не мог быть забыт, поскольку был «мифом по преимуществу и претендовал на универсаль­ное значение, на то, чтобы быть руководством человека на его жизненном пути»^[137]. Кроме того, по мнению Топорова, что не исключено, что культ Мокоши мог пользоваться особым почётом в Москве на основе семантики топонима Москва и теонима Мокоши, а также на основании того, что Москва впервые упоминается в летописи в связи со встречей князей 4 апреля в пятницу^[112].

Лев Клейн рассматривает эту теорию как надуманную и основанную на домыслах^[138], а также оспаривает идею, что четверг и пятница были днями, посвящёнными богам^[124]. Связь Мокоши и Параскевы отвергалась и другими более поздними исследованиями^[15][16][17]. Называемая Топоровым «украинская интимная песнь» XIX века является «Сказкой про бога Посвистача», на основе которой в научных кругах возникло мнение, что «память о Мокоше на Украине сохранялась до середины ХIХ века». Исследователь Андрей Топорков считает это произведение подделкой, созданной Александром Шишацким-Илличем^[139].

Борис Рыбаков поддерживал реконструкцию Мокоши через отожествление с Параскевой, и через свою этимологию, являющуюся ложной^[3], вывел, что имя Мокоши переводится, как «Матерь жребия, хорошего урожая»^[141], в конечном итоге характеризуя её, как богиню-пряху, богиню плодородия, воды, покровительницы женских работ и девичьей судьбы^[142]. Западнославянскую богиню Живу он считает одним и тем же божеством с Мокошью^[141], а также с Матерью — сырой землёй^[143], и соотносит с образом палеолитической Богини-Матери, утверждая, что культ Мокоши идёт с эпохи палеолита^[144]. На основе христианского апокрифа о двенадцати пятницах^[145], Рыбаков приходит к выводу, что праздник Мокоши отмечался каждую пятницу, каждый месяц на основе одной из двенадцати пятниц, а самым главным праздником была десятая пятница, попадающая в период 1—8 ноября^[142].

Анализируя «Слово Григория» Рыбаков писал, что автор отождествил Мокошь и Екадью-богиню, под которой Рыбаков понимает Гекату. Он утверждал, что сближение произошло на основе того, что Геката понималась как божество, связанное с загробным миром, и была окружена собаками, тогда как, как Мокошь, по его мнению, в источниках соседствует с Симарглом и вилами, которых Рыбаков интерпретирует соответственно как священную собаку и души умерших. Он отождествляет вил с русалками, а Симаргла, интерпретировал как божество, связанное с посевами, из чего делает вывод, что культ Мокоши соответствовал «средней фазе гекатовского культа», который был аграрным^[146].

По мнению Рыбакова на Збручском идоле изображена Мокошь^[147] с рогом в руке — по его мнению, символом изобилия. Эту атрибуцию сходя он основывал на своей ложной этимологии имени Мокоши как богини плодородия. Женская фигура под Мокошью в среднем ряду, по предложению Клейна, должна быть связана с изображением сверху. Над ей плечом имеется маленькая фигура, которую Клейн трактует как ребёнка, духа или душу, и исходя из этого делает вывод, что этот дух никак не связан с функциями богини по Рыбакову^[148].

Рыбаков поддержал предположение Льва Динцеса, согласно которому на северорусских вышивках фигура между коней изображена Мокошь^[140]. Конструкции, изображенные на вышивках, Рыбаков трактует как языческие храмы^[149]. Григорий Базлов указывает, на существование других вышивок, на которых, по его мнению, у фигур по центру видна борода, а то, что Рыбаков принял за платье, он интерпретирует, как кафтан, заключая, что фигуры по центру были мужскими. Он также придерживался мнения, что у некоторых фигур видны мужские гениталии. Фольклорист Наталья Козлова писала, что примеров с мужской фигурой лишь два, и отрицала мнение о мужских гениталиях, поскольку «стилистика вышивки условна и схематична, и поэтому это не дает оснований для точной атрибуции деталей»^[150]. Клейн считает, что фигура в центре олицетворяет солнце^[151], и отвергает предложенные Рыбаковым идентификации фигур^[152].

Мокошь является одной из богинь, почитающейся в славянском неоязычестве^[153]. В честь неё названа одна из неоязыческих общин — «Царство Мокоши»^[154]. Пятый день считается посвященным женщинам и Мокоши^[154]. По мнению одного из идеологов неоязычества Александра Асова^[153], человек рождается в установленном богами месте и времени, и его судьба ткётся богиней Макошью^[155]. Также он утверждает, что её знак — десятилучевая красная звезда на голубом фоне^[156]. В числе праздников «Царства Мокоши» существуют два, посвящённых богине — Мокошь весенняя, отмечающаяся 24 марта и Мокошь осеняя, отмечающаяся 24 сентября. В «Калужской славянской общине», курица является обрядовой едой на пиру в честь Мокоши, а также в честь Сварога и на свадьбах^[157].

Мокошь упоминается в «Велесовой книге», признанной научным сообществом фальсификацией, созданной Юрием Миролюбовым в XX веке^[158]. В рассказе о языческих вакханалиях на странице 32 упоминаются «листы зелены а мокошаны», то есть зеленые листья, каким-то образом связанные с богиней Мокошью, что понято переводчиком, как «листы зеленые и водоросли». В списке языческих богов на странницах книги 302—304 имя Мокоши отсутствует^[159].