Петраше́вцы — осуждённые в 1849 году участники встреч у Михаила Буташевича-Петрашевского. Будучи все в той или иной мере «вольнодумцами», петрашевцы были неоднородны по своим взглядам. Немногие имели замыслы прямо революционного характера, некоторые занимались изучением и пропагандой социально-утопической мысли XIX века (современники часто называли петрашевцев «коммунистами»). Значительная часть осуждённых понесла наказание только за распространение письма Белинского к Гоголю или за недоносительство о собраниях. Кружок Петрашевского вошёл в историю в том числе и из-за участия в нём молодого Достоевского и из-за необычного, поразившего современников, обряда инсценировки приготовлений к публичной казни, которому подверглись осуждённые, не знавшие о том, что они помилованы.
В истории литературы XIX века так называемое дело Петрашевского, или петрашевцев, занимает видное место, потому что ни в одном из русских политических процессов не участвовало столько литераторов и учёных. Кроме Петрашевского, издавшего под псевдонимом Кириллова «Словарь иностранных слов», были замешаны Достоевский, Плещеев, Пальм, Дуров, Толь, химик Ф. Львов, гигиенист Д. Д. Ахшарумов — замешаны непосредственно, потому что бывали на пятницах Петрашевского и были там переписаны.
Кружок Петрашевского посредством некоторых своих членов (главным образом Дурова) стоял в тесной связи со множеством других, где рассуждали совершенно в том же духе о притеснениях цензуры, о безобразии крепостного права, о продажности чиновничества, где со страстным интересом читались и комментировались теории Кабе, Фурье, Прудона и, наконец, с восторгом слушалось письмо Белинского к Гоголю.
Один из таких кружков собирался у Иринарха Введенского; к числу его участников принадлежали молодые литераторы и студенты Г. Е. Благосветлов, А. П. Милюков и Н. Г. Чернышевский. Известный мемуарист Ф. Ф. Вигель, знавший об этих собраниях и тесной связи их с собраниями у Петрашевского, сделал в этом смысле донос, и только отсутствие точных сведений у Липранди, но в первую очередь заступничество Ростовцева, очень любившего Введенского, спасли его самого и его друзей.
Кроме того, ускользнули от преследования многие из бывших на собраниях у самого Петрашевского, как например В. А. Энгельсон, впоследствии деятельный участник Герценовской «Полярной звезды», известный теоретик славянофильства — Николай Данилевский, М. Е. Салтыков-Щедрин и долгое время усердно посещавший пятницы Петрашевского Аполлон Майков.
Наконец, к Петрашевцам можно причислить двух писателей, которые только потому не попали в число подсудимых, что умерли раньше начала следствия: Валериана Майкова и Белинского. Валериан Майков был очень дружен с Петрашевским и принимал большое участие в составлении «Словаря иностранных слов» Кириллова, который был одним из крупнейших corpus delicti процесса.
В. Г. Белинский за своё письмо к Гоголю, вероятно, был бы причислен к преступнейшей категории «общества», так как многие из петрашевцев только и были повинны что в распространении этого письма. Окончательный приговор генерал-аудиториата относительно Плещеева гласил:
Плещеева, за распространение письма Белинского, лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу на заводах на 4 года.
Одним из мотивов, на основании которых Головинский, Достоевский, Пальм присуждены к смертной казни, выставлено недонесение о распространении письма Белинского.
Всего по делу петрашевцев было арестовано около сорока человек, из них 21 приговорён к расстрелу, одному, как сошедшему с ума в процессе следствия, приговор отсрочен.
Дело Петрашевского долго составляло предмет государственной тайны. Эта таинственность в связи с суровым наказанием, понесенным участниками «общества пропаганды», создала представление о деле Петрашевского как о серьёзном политическом заговоре, который часто ставился наряду с заговором декабристов. Такое представление рушилось после обнародования документов, относящихся к делу Петрашевцев.
Среди этих документов важную роль играло донесение И. П. Липранди, который по поручению министра внутренних дел больше года наблюдал за кружком Петрашевского и представил списки людей для ареста. В кружок был внедрён его агент Пётр Антонелли.
«Члены общества, — говорил в своём докладе Липранди, — предполагали идти путём пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки (!). Из всего этого я извлёк убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения». На самом деле, однако, по суду оказалось совершенно иное. <…> Буташевич-Петрашевский, ещё с 1841 г. пытался поселять зловредные начала либерализма в молодом поколении". Начиная с 1845 г. Петрашевский «собирал у себя в известные дни знакомых ему учителей, литераторов, студентов и вообще лиц разных сословий и постоянно возбуждал суждения, клонившиеся к осуждению существующего в России государственного управления».
Не довольствуясь этим, Петрашевский в конце 1848 г. совещался со Спешневым, Черносвитовым, Момбелли, Дебу, Львовым "об учреждении тайного общества под названием, как сами они выражались, товарищества или братства взаимной помощи из прогрессистов и людей передовых мнений, которые бы могли двинуть гражданский быт вперёд на новых началах, посредством возвышения друг друга; однако же это общество, по разномыслию членов, не состоялось. Итак, люди ни разу не пошли дальше отвлечённых рассуждений, даже в теории не могли сговориться относительно какой-либо организации.
Тем не менее, суд сошёлся с Липранди в общей оценке «общества» и приговорил всех участников его к смертной казни. Суровый приговор был мотивирован исключительно «преступными разговорами», «вредными идеями», «гнусным либерализмом», как выразился Момбелли в своём покаянном показании.
Высказанные на собраниях у Петрашевского «вредные мысли» сводились к следующему: Ястржембский 18 марта произносил речь, которая «была усеяна солью на здешнее чиномание». Он же с похвалой отозвался о Прудоне, но «Ламартина разбирал с самой дурной стороны». Головинский на собрании 1 апреля «отличался красноречием, дерзостью выражений и самым зловредным духом, разбирая три главные вопроса: освобождение крестьян, свободу книгопечатания и преобразование судопроизводства». Кузьмин «принимал участие в прении о тех же вопросах». Тимковский, «говоря о намерении принести жалобу в правительствующий сенат на неправильное его увольнение от службы, присовокупил, что этим единственно хочет подать пример и другим, подобно ему отставленным от службы, которые теряют вместе со службой и своё пропитание». Ахшарумов «говорил, что вопросы о судопроизводстве и об освобождении крестьян должны разрешиться в один и тот же день». Григорьев «принимал участие в прениях об освобождении крестьян». Дуров в «заседании» 25 марта читал своё пропущенное цензурой и следовательно свободно обращавшееся в книжной торговле предисловие к сочинениям Хмельницкого. «Всё общество рукоплескало. Дуров жаловался, что цензура многое не пропустила, но Петрашевский прибавил: все должны стараться писать в подобном духе, потому что, хотя цензура вымарает десять, двадцать мыслей и идей, но хотя пять да всё-таки останутся».
Петрашевцы сильно увлекались идеями французских социальных реформаторов, но в этом увлечении не было ничего политически опасного, и притом оно было присуще весьма многим образованным людям того времени (см. воспоминания Панаева, Анненкова, Милюкова, Достоевского, Салтыкова, письма Белинского и мн. др.). Разговоры о Нью-Ланарке Оуэна, об «Икарии» Кабэ, о «фаланстерах» Фурье, о Прудоне, Луи-Блане составляли преобладающую тему задушевных бесед, имевших безусловно платонический характер. Из социальных систем собеседники черпали только общегуманную подкладку, стремление положить общее благо, правду и справедливость в основу общественной жизни. Об устройстве фаланстеров в России они не думали.
Особое положение между Петрашевцами занимали только трое — Спешнев, Момбелли и Петрашевский, а со специально-военной точки зрения — и Григорьев. В бумагах Спешнева был найден проект обязательной подписки членов предполагаемого «русского общества», по которой они на случай надобности обязываются «не щадя себя принять полное открытое участие в восстании и драке».
Суд установил, что проект этот есть единичное дело Спешнева, о котором ничего не знал даже глава «заговора» — Петрашевский. В бумагах Момбелли были найдены «в высшей степени дерзкие выражения против священной особы Его Величества». Важность этого обстоятельства увеличивалась в весьма сильной степени тем, что Момбелли был офицером. С точки зрения нарушения военной дисциплины был виновен и автор «Солдатской беседы» Григорьев, хотя «беседа» только констатировала те тяжкие условия солдатской службы того времени, улучшение которых всегда ставится в число крупнейших заслуг императора Александра II. Не свидетельствуют о серьёзности замыслов Петрашевцев и показания, данные ими во время следствия и суда, — показания, выражающие, большей частью, раскаяние и сожаление. Только сам Петрашевский, по замечанию следственной комиссии, «один из всех арестантов» являлся «дерзким и наглым» и объявил, «что, стремясь к достижению полной, совершенной реформы быта общественного в России, желал стать во главе разумного движения в народе русском»; но Петрашевский был, что называется, «человек беспокойный», не желал принять помилования по амнистии 1856 г., настаивал на пересмотре дела и даже в самый разгар новых веяний сумел восстановить против себя такого человека, как граф Муравьёв-Амурский, крайне мягко относившийся к политическим ссыльным.
И однако сам Петрашевский, когда в Дуровском кружке возникла мысль обзавестись тайной литографией для распространения фурьеристских взглядов, решительно протестовал против такого намерения, которое и было оставлено. Как только общественная атмосфера изменилась, Петрашевский стал искренним другом правительства.
Одним из главных пунктов обвинения против Петрашевского послужил изданный им «Словарь иностранных слов» (см. выше), беспрепятственно пропущенный цензурой и даже посвященный великому князю Михаилу Павловичу. Написанный страстно и увлекательно, «Словарь» имел в виду стать чем-то вроде Вольтеровского «Dictionnaire philosophique». Слог его, несколько похожий на проповедь, был вообще в ходу в сороковых годах под влиянием «Paroles d’un croyant» Ламеннэ. Основное стремление словаря — показать, что обновление обветшалых форм жизни есть необходимое условие всякого истинно-человеческого существования. В словаре выражается мечта о гармонии общественных отношений, о всеобщем братстве и солидарности. Конституцией составители словаря не очарованы; по их словам, «это хваленое правление — не что иное, как аристократия богатства». Столь же враждебно отношение словаря к капитализму.
В общем, словарь есть живое отражение идей, шедших в Россию из Франции сороковых годов.
Достоевский говорит в «Дневнике писателя»: «название Петрашевцы неправильное, ибо чрезмерно большое число в сравнении со стоявшими на эшафоте, но совершенно таких же, как мы, П. осталось совершенно нетронутым и необеспокоенным. Правда, они никогда и не знали Петрашевского, но совсем не в Петрашевском было и дело во всей этой давно прошедшей истории». Петрашевцы были, в сущности, только пионерами идей, которые через несколько лет стали интегральной частью правительственной программы.
Сообщение о приговоре суда по делу петрашевцев в «Ведомостях Санкт-Петербургской Городской Полиции» от 24 декабря 1849 г. (5 января 1850 г.).
Наряженный над ними военный суд нашёл, однако, что «пагубные учения, породившие смуты и мятежи во всей Западной Европе и угрожающие ниспровержением всякого порядка и благосостояния народов, отозвались в некоторой степени и в нашем отечестве. Горсть людей совершенно ничтожных, большей частью молодых и безнравственных, мечтала о возможности попрать священнейшие права религии, закона и собственности».
Все подсудимые были приговорены к смертной казни — расстрелу; но, принимая во внимание разные смягчающие обстоятельства, в том числе раскаяние всех подсудимых, суд счёл возможным ходатайствовать об уменьшении им наказания, а Пальму испрашивал даже полное прощение. Наказания действительно были смягчены: Петрашевскому назначена каторга без срока, Достоевскому — каторга на 4 года с отдачей потом в рядовые, Дурову — то же самое, Толю — 2 года каторги, Черносвитову — ссылка в крепость Кексгольм, на реке Вуокса, Плещееву — отдача рядовым в оренбургские линейные батальоны и т. д. Пальм был переведён с тем же чином в армию.
Несмотря на это смягчение, петрашевцам пришлось выдержать, как с содроганием вспоминает Достоевский, «десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти».
22 декабря 1849 (3 января1850) г. они были привезены из Петропавловской крепости (где каждый из них провёл 8 месяцев в одиночном заключении) на Семёновский плац. Им прочли конфирмацию смертного приговора; « … подошёл с крестом в руке священник в чёрной ризе, переломили шпагу над головой дворян; на всех, кроме Пальма, надели предсмертные рубахи. Петрашевскому, Момбелли и Григорьеву завязали глаза и привязали к столбу. Офицер скомандовал солдатам целиться… Один Кашкин, которому стоявший возле него обер-полицеймейстер Галахов успел шепнуть, что все будут помилованы, знал, что всё это — только церемония; остальные прощались с жизнью и готовились к переходу в другой мир.
Григорьев, который и без того от одиночного заключения несколько повредился в уме, в эти минуты совсем его лишился. Но вот ударили отбой; привязанным к столбу развязали глаза и прочли приговор в том виде, в каком он окончательно состоялся. Затем всех отправили обратно в крепость, за исключением Петрашевского, которого тут же на плацу усадили в сани и с фельдъегерем отправили прямо в Сибирь».